Нефть и мир. «Семь сестер» – дом, который построил Джон - Леонид В. Крутаков

Антанты из-за роста курсовой разницы с долларом, сокращал программы национального развития, ломал социальный ландшафт Nation State в пользу элитного потребления. В год отказа от «золотых оков» (последний год действия стандарта) Банк Англии рекомендовал сократить бюджет страны на 11 % (с 885 до 788 млн фунтов стерлингов). Львиная доля этих сокращений приходилась на социальные выплаты и пособия по безработице.

Выплаты по раздутому в годы войны «общему» долгу сначала концентрировались в местных центрах принятия решений (администрации ООО), а потом перетекали за океан (коррупционное обогащение в обход социальных норм, конвертация власти в деньги, денационализация элиты в рамках корпоративного стандарта общественных отношений). По подсчетам Джона Гэлбрейта, в 1929 году 5 % населения США сосредоточили у себя 1/3 личных доходов, «казалось, что Уолл-стрит пожирал все деньги мира»[504].

Это был очередной период политики «дешевого» доллара, обилие ликвидности в мировой экономике обеспечивалось не столько эмиссией ФРС, сколько долгами 2-го уровня (деривативы первичных обязательств). Шел постоянный рост биржевых ставок по долгам 1-го уровня в игре на перспективах поглощения активов Старого Света (расширение кредитного горизонта, рост объемов изъятия доходов будущего).

Деньги поступали не напрямую на фондовый рынок, а через брокеров, кредитовавших игроков под залог покупаемых ими акций до востребования (англ. call loan) с обеспечением всего в 10 %[505], то есть на каждый внесенный доллар брокеры выдавали кредит в 9 долл. («пирамида Понци»). При ставке ФРС в 3,5 % доходность таких кредитов к концу 1928 года достигала 12–15 %[506].

Общий объем брокерского кредитования вырос с 1,5 до 6 млрд долл. (95 млрд в эквиваленте 2021 года). Спекулировали («радовались жизни») не только банки, но и все крупнейшие корпорации Америки. Standard Oil of New Jersey, к примеру, выдавала ежедневно call loan на сумму 70 млн долл., а General Electric – более 100 млн долл.[507]

Вздувался огромный пузырь вторичных обязательств на и без того раздутых военных долгах 1-го уровня. Кредитное плечо (оценка будущего) намного превысило проектный горизонт планирования (предсказуемость будущего, градиент развития). Ситуацию усугубляло сокращение военного заказа и связанный с этим спад объемов производства в реальном (не финансовом) секторе экономики.

За первые три года Great Depression падение промышленного производства в США составило 46 %, в Англии – 23 %, во Франции – 24 %, в Германии – 41 %. Оптовые цены упали в среднем на 33 %, а объем внешней торговли – более чем на 60 %[508].

Потенциал «ревущих 20-х» (элитное потребление) исчерпал себя. Развитие потребительского кредитования (installment buying) и взрывной рост рекламы (рекламный бюджет крупных корпораций достигал размера фонда заработной платы) уже не обеспечивали рост потребления. Как писал Дэвид Кеннеди, без зарубежных рынков и перераспределения покупательной способности внутри США от элитных и городских слоев в пользу сельского населения (создание среднего класса. – Л. К.) модель развиваться больше уже не могла, достигнув границ роста в пределах своей макросистемы[509].

Ограничить эмиссию долга 1-го уровня и заставить ООО заплатить за «чрезмерное жизнелюбие» (как поступил Грант в Долгую депрессию) США уже не могли. Под удар попадали не просто зарвавшиеся кредиторы 2-го уровня, а вся международная система долгов и репараций, выстроенная после Great War. Под удар попадала корпоративная конструкция «мира без победителей», пространство общего долга, обеспечивающее господство Америки (primo) в этом мире, мире личной выгоды.

План Дауэса превратил американские корпорации из структурных подразделений (звеньев) модели в ее агентов (первопроходцев) за пределами политического ядра проекта. Под прикрытием политически бессубъектной корпоративной среды шла экспансия определенной (облаченной в звездно-полосатый национальный мундир) макросистемы, обеспечивающей новую модель связности ресурсов поверх существующих национальных границ (денационализация и десуверенизация осваиваемого пространства).

Great Depression поставила перед моделью новый вызов – задачу, требующую своего решения и закрепления его на институциональном уровне. Международный формат «общего» долга (разные политические и валютные системы внутри единого корпоративного стандарта) менял принципы (не систему. – Л. К.) распределения эффектов «общего» роста.

В корпоративную, органически бессубъектную среду оказались вовлечены кредиторы 1-го уровня – политические «я», способные субъектно эту среду менять, воздействовать на систему распределения эффектов. Оккупация Францией Рура в ответ на несогласие США увязать режим выплаты репараций с военными долгами Антанты служила тому примером.

Инфляционный разгон экономики в пределах Nation State (социальный паттерн, устоявшаяся макросистема) ведет к росту его конкурентоспособности за счет девальвации (списания) внутреннего долга и снижения стоимости своего будущего по отношению к будущему других макросистем (курсовая разница, преимущество в экспорте). Когда разгон превышает прогнозный потенциал, размывая проектные показатели модели, включается обратный процесс: дефляция долга, переезд стоимости из будущего в настоящее (подробнее о дефляционной механике см. главу 3)[510].

В условиях правового разнобоя (разные макросистемы) функционально модель на системном уровне не меняется, меняются общественно-политические последствия распределения эффектов роста. В контуре одной макросистемы (Nation State) эффекты перераспределяются за счет социальной дифференциации общества (имущественное и правовое неравенство). При взаимодействии разных макросистем в общем пространстве долга перераспределение идет за счет межгосударственной дифференциации – дефляционный рост одной макросистемы за счет другой («экспорт нищеты»).

Как этот механизм работает, мы показали на примере стран Антанты, которые через золотой стандарт и сокращение национальных программ роста пытались удержать размер выплат по внешнему долгу. Подробнее об этом будем говорить во втором томе. Здесь тезис зафиксируем. С переходом от формата Nation State к Corporate State имущественное и правовое неравенство стало определяться не местом человека в социальной иерархии (сословностью), а на 2/3 его гражданством.

В доказательство этого тезиса (как противовес данным Гэлбрейта о концентрации в 1929 году 1/3 личных доходов Америки всего у 5 % населения страны) приведем всего одну цифру. К началу 2000-х годов, как отметил в своем докладе на Конференции по проблемам глобального правосудия ведущий экономист Всемирного банка Бранко Миланович, доходы 5 % беднейших граждан США превысили доходы 60 % населения всех остальных стран[511]. В пространстве общего долга нищета обрела национальность (идеологема производительности труда и протестантской этики нашла свое практическое подтверждение. – Л. К.).

Еще раз повторим здесь цитату Адама Туза из его исследования «Расплата за разрушение» о причине Второй мировой войны как борьбе за глобальное лидерство (право устанавливать нормы и стандарты, определять матрицу принятия решений): «Если национализм и экономический либерализм несовместимы, то это требует действительно полной переоценки национальных интересов – не только экономических, но и стратегических, и политических[512].

Great Depression станет стартом для США на пути к Great State, к статусу «супергосударства», которое, по определению Остина Чемберлена, обладает правом вето на решения, совместно принимаемые остальными странами[513]. Характеристика была выдана Чемберленом после Первой мировой войны, но, чтобы США окончательно обрели